Кровь нерожденных - Страница 4

Доступ к книге ограничен фрагменом по требованию правообладателя.

«Да, я знаю».

Звали его Андрюша. Жил он отдельно от родителей, в крошечной комнатке в коммуналке на Сретенке. В этой комнате и состоялась пьяная свадьба с салатом «оливье», шпротами, окурками в тарелках и самозабвенными поцелуями в темном коммунальном коридоре, где на голову падали то корыто, то велосипед.

Николай Владимирович в это время был на конференции в Праге. Когда он вернулся, Лена с гордостью показала ему Андрюшу и свежий штамп в паспорте. Знакомясь с зятем, Николай Владимирович заметил:

– Вам, наверное, все говорят, будто вы похожи на Лермонтова. Вы не верьте. На самом деле ни капли не похожи…

В комнатке на Сретенке Лена не прожила и месяца. Она вернулась к папе, а с Андрюшей вежливо здоровалась, встречаясь на факультете. Через полгода они мирно развелись.

Второй брак был более серьезным и продолжительным.

Сразу после окончания университета Лену пригласили работать спецкором в один из самых популярных молодежных журналов того времени. Шел 1983 год. Один за другим умирали генсеки. Продолжалась афганская война. Кончались запасы сибирский нефти. А у Лены Полянской начался головокружительный роман.

Он был писатель, не очень известный, но вполне официальный. Его нравоучительные скучноватые повести довольно часто печатались на страницах популярного молодежного журнала, в котором работала Лена.

Звали его Юрий Изяславович. Он был старше Лены на десять лет и имел богатое прошлое с неприличным количеством брошенных жен и детей. В нем была та увесистая, хамоватая мужественность, которая убивает женщин наповал: хриплый басок, тяжелый подбородок, широкие плечи. Лена опомнилась после двух лет безрадостной совместной жизни…

Ее переживания пришлись на 1985 год. Чтобы заглушить тоску и унижение, она кинулась в работу, в карьеру, заработала себе имя и к 1992 году, когда тиражи еще недавно гремевших изданий стали катастрофически падать, уже была заведующей отделом литературы и искусства в российско-американском женском журнале «Смарт», которому не страшны были никакие финансовые потрясения.

Тогда же, в 1992-м, внезапно умер ее папа. Здоровый, полный сил человек сгорел за три месяца от рака желудка. За неделю до смерти он сказал:

– Ты бы, Леночка, завела себе ребенка. Одна на свете остаешься…

Лена действительно оставалась одна на свете. У нее не было никого, кроме старенькой полубезумной тетушки Зои Генриховны, родной сестры ее матери. ,

Завести ребенка Лена решилась только через три года, когда ей исполнилось тридцать пять. Замуж она больше не вышла, забеременела от человека, который в отцы не годился, был только производителем, чем-то вроде племенного быка…

* * *

Ординатор Боря Симаков влетел в кабинет Зотовой и выпалил с порога:

– Амалия Петровна! У нас ЧП! Больная пропала!

– Какая больная? Боря, что ты несешь?

– Та самая, Амалия Петровна, та самая!

– Успокойся, Борис. Сядь. Как там у нас с искусственными родами? Все готово?

– Именно искусственные роды и пропали!

Под слоем нежнейших французских румян щеки Амалии Петровны стали серыми.

– Как она могла пропасть? – шепотом спросила Зотова. – Ее что, похитили? Время – десять вечера, у ворот охрана…

– Ну, вероятно, она просто встала и ушла.

– Как ушла?! Куда? Как и куда может уйти женщина в родах, в больничной рубашке, без одежды и документов? – Амалия Петровна говорила очень тихо, но Борису казалось, что она орет. – Эта больная должна была лежать под капельницей, у нее уже должно быть полное раскрытие, потуги! Что ты несешь, Борис?!

– Стимуляцию ей сделать не успели. Ее одежда в камере хранения.

– А паспорт?

– Где ее паспорт, я не знаю.

– В общем, так, Борис. Далеко она уйти не могла. Сейчас ты обшаришь всю больницу. В палаты можешь не заходить. Осматривай туалеты, бельевые, прачечную, склад, подвал и чердак. Она где-то здесь.

Борис впервые за весь разговор взглянул прямо в светло-голубые, ледяные глаза Зотовой. Зрачки сузились до точек, глаза казались почти белыми. Лицо из пепельного сделалось свекольно-красным.

«Ну и страшная же ты баба, – подумалось Борису, – ну и вляпался же я, идиот!»

– Хорошо, – спокойно сказал он. – Я ее найду – если найду. И дальше что? За волосы поволоку рожать? Или, может, мне ее вообще убить?

– Надо будет – убьешь, – усмехнулась Зотова. – В благородство захотел поиграть? Ты, сопляк, на какие деньги живешь? На какие деньги жену с ребенком кормишь? Знаешь, сколько в других больницах такие, как ты, ординаторы получают? Я ведь тебя предупреждала, когда мы начинали работать, – всякое может случиться. Вот, милый мой, и случилось.

– Дело в том, Амалия Петровна, – медленно произнес Симаков, – дело в том, что, когда мы начинали работать, речь шла о серьезных научных исследованиях, о моей диссертации. Прошло три года. Никакой наукой не пахнет. Деньгами – пахнет, это да. Можно сказать, воняет деньгами. И вот сегодня вы привозите женщину, которую усыпили промедолом, требуете ее, спящую, срочно стимулировать, без всяких к тому показаний.

– Внутриутробная гибель плода – это тебе не показания? – перебила Зотова.

– Да живой там плод, живой, – нервно хохотнул Борис, – и уродств, несовместимых с жизнью, там нет наверняка…

Зотова изо всех сил шарахнула кулаком по столу, тут же поморщилась от боли и, потирая ушибленное запястье, тихо произнесла:

– Ты, Боренька, мальчик умный, добрый и невинный, как ангел, – голос ее сделался вкрадчивым, даже ласковым, – но ты плохой врач. Ты ошибся в выборе профессии. Врач не должен быть истериком. Думаю, мы не сумеем больше работать вместе. Мне даже кажется, мы больше не можем жить в одном городе, тем более таком маленьком. Поэтому прямо сейчас. Боренька, ты напишешь заявление об уходе и прямо завтра начнешь искать для себя и для своей молодой семьи новое место жительства, чем дальше от Лесногорска, тем лучше. И запомни, мальчик мой: я сюда никого не привозила. Поступила женщина на «скорой» со срочными показаниями. Вероятно, у этой женщины еще и психические отклонения, потому что нормальный человек в таком состоянии из больницы не сбежит. И вот теперь бродит где-то сумасшедшая роженица в больничной рубахе, и виноват в этом ты, Боренька. Но я тебя прощаю. Вот тебе бумага, ручка. Пиши заявление – и до свидания.